МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЖУРНАЛ ИССЛЕДОВАНИЙ КУЛЬТУРЫ

В 4 (9) номере МЖК за 20121 год «Русская утопия» в ссылке автора статьи «Топосы идиллического и танатического в кино-тексте Киева» Ольги Кирилловой на рецензию Александра Люсого «Персонаж взгляда» (стр. 116) не указан автор рецензируемого романа «Снег на болоте», известный киевский писатель и художник Александр Павлов. Редакция приносит извинения Александру Федоровичу и в порядке моральной компенсации публикует (в сокращении) упомянутую рецензию А. П. Люсого, опубликованную в журнале «Дружба народов» (2011, № 7), призывая еще не сделавшего этого читателя непременно ознакомиться с самим этим прочитываемым в столь разных контекстах произведением, вышедшем в 2010 голу в петербургском издательстве «Алетейя» — Павлов А. Снег на болоте. — СПб.: Алетейя, 2010. 815 с. — (Серия «Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы»).

Снегопад, слово-пад… И, конечно же, совершенно неизбежный сезонно-исторический паводок искусства! Известный киевский художник Александр Павлов написал весьма продолжительный романопад, увлекающий читателя в красочную словесную круговерть, т.е. роман о рождении живописи в сравнительно неживописном, по сравнению со многими окружающими ландшафтами, пространстве.

«Две фигуры бредут в круговерти снегов, и холод лижет их тела свежими ожогами. Нам не достало такого снегопада, чтобы мы лишились памяти своего рожденья.

Мы снег на болоте».

Две фигуры в снежной круговерти бредут тут примерно по той же дороге, которая вдруг превращается в песчаную на заключительных страницах повествования о Мастере и Маргарите Михаила Булгакова. Теперь стало окончательно ясно, что Киев в литературе — город иерусалимный, иерусалимистей даже Москвы, у которой, наряду с самообразом Третьего Рима, тоже хранится на запасном пути и вполне внятная претензия на Новый Иерусалим.

Роман состоит из двух основных разделов. Первый, из восьми частей — в духе традиционной прозы повествование о жизни художника Тимофея Вакуленко, родившегося в деревне на Полтавщине в семье по-своему художественно одаренных крестьян в хрестоматийном XIX веке. Внешняя канва его биографии перекликается с судьбой украинского скульптора и кинорежиссера Ивана Кавалеридзе, памяти которого и посвящена книга.

Среди его парижских друзей-учителей — Макс Жакоб, нюхавший эфир, не имея средств достать гашиш, но успевавший сделать и дельное арт-критическое замечание насчет преодолевающей выплюнутый лозунг поэтичности линии. Вот Роден водит гостей по мастерской, останавливаясь у иных работ. «Упругая, эластичная походка, осанистый — его монументальность на глазах нарастала: лоб, нависший утесом, из-под которого зорко глядели перенапряженные глаза с красноватыми веками; затем лишь выявлялись чуткие ноздри, молодой рот фавна и окладистая борода Саваофа, в непрестанном лете из которой ронялись герои и уроды. Вот он приблизился к обществу Синьяка. Вот Хаим Сутин развернул свеженаписанные работы с бычьими тушами боен Вожирара, в которых творческая обнаженная экспрессия преодолевала страдание и ужас пред кровавыми убийствами.

После перипетий гражданской войны повоевавший белым офицером Тимофей принимает участие в украинском культурном возрождении, век которого оказался недолог. Попытавшись вступить в роман с жесткой партийкой, он при этом задался идеей живописно развить мистический смысл гоголевской украинки, персонифицируя ее в обстоятельствах нынешнего времени, воплотить тревожные предчувствия, угаданные ужасы, исполненные проклятия, до поры до времени таящиеся в тени гоголевских фраз. Ему хотелось распознать господствующее в реальности «позитивное зло», самому не принимая участия в утверждении неверного пафоса манипулирования оболваненными массами. Но идеологические препоны не заставляют себя ждать: «Цього не трэба. Панив усяких, видьм. От коли б бильшовык Тарас Бульба быв панив-полякив по всих фронтах, як Будьонний, — то инша справа…».

Некоторое время продолжается дружба с Казимиром Малевичем, приветствовавшим новые, чистые и интимны, словно зов ласточки, «ню» Тимофея. Читая их «нотный стан и словесный ряд», он дает такую оценку: «Ты нашел субстанцию нежности, каждый мазок — прекрасное посвящение женщине… Но для настоящего художника тон, цвет, линия, живопись имеют самостоятельную ценность».

Отмечая юбилей Малевича в Киеве в 1928, ученики подшутили над мастером, зачитав псевдорешение Совнаркома УССР переименовать улицу Бульонскую в Киеве в улицу имени Казимира Малевича и по тому, как загорелись глаза у художника, присутствующие поняли, что розыгрыш получился. «— В самом деле? В самом деле! — то вопросительно, то утверждающе повторял юбиляр».

Сын Тимофея благополучно ускользнул из-под бремени кисти и пера. Героем второй части книги становится его внук Александр Горюнов. Составленное последним жизнеописание и составляет основную часть романа.

Заместителем Парижа для тимофеева внука стала Армения, а также Средняя Азия, где Александр надеялся увидать то, что видели в Марокко французы, Дагестан, Грузия, Прибалтика. «Струи акварели, как оросительные каналы, оживляли бумагу, и было в этом ручье и горах столько дремлющего зова, что у меня от этого сумасшедшего желания, чтобы получилось это слияние мое и природы… Я принялся работать, неся на острие кисти всю адовость и бешенство солнца. Когда всю глубочайшую синеву неба я свел к оттенкам изумрудного с изумительными просветами, варьируя плотность и силу света; а дальше зазвучали аккорды красных, и этот красный вспыхнул, как горячая кровь, ах, когда обратились эти огненные струи к низу в холодные тени от домов и сиренево-зеленое поле, и потом по сырому лёг невиданной красоты черный, расползающийся в жемчужный, мой мотив засверкал в жгучей обнаженной чистоте и душной дреме».

Так рождается «фламандский» взгляд на окружающее бытие и быт. «Иногда все люди мне кажутся прекрасными, иногда четвероногими, вставшими на задние конечности. Вижу в метро бесполого пискуна с паучьими лапками, читающего газету “Советский спорт”. Натурщик Босха или Брейгеля в природном виде». Ну, а словесная исповедь самокритично оборачивается «фламандской жизни пестрым сором», «сосредоточением на собственных моральных и физических недугах, меланхолией, унылой хроникой катаров, констатацией творческого бессилия»: «Ни вспышек героической энергии, и рафинированной игры ума, ни причудливых фантазий, — вот до чего доводит беспрестанная слякоть окружения. Видно не отмыться от черных туманов, как фабричным постройкам от копоти».

Глаз внука, по его самохарактеристике, оказался той оптикой, подобно которой химик-фотограф Бутлеров, к своему непонятному ужасу проявил ранние следы черной оспы на лице своей невесты. В целом же Александр Павлов произвел в своей книге впечатляющую сборку пространств и эпох живописным образом и самоценным словом, создал своеобразный словесный храм. Храм во имя живописи и единства культуры — российско-украинской и мировой.